...Кончилась служба в островской церкви. Проревел широкоплечий дьякон: «Боярину Алексею мно-о-о-гая ле-та-а-а-а!», да так, что под высоким куполом шатра забили крыльями, испуганно заметались залетевшие в открытые окна голуби. Повалил народ из церкви. Вынесли на паперть столик, накрытый парчовой скатертью. Поставили серебряную вызолоченную чашу со святой водой. Священник взял кропильницу из белого конского волоса. Посмотрел на хозяина.

В самом расцвете был Алексей Григорьевич. Богатырского сложения: весил он девять пудов без малого. По долго сохранявшейся на стене островской церкви пометке, росту — больше двух метров. Ради торжественного дня на нем адмиральский мундир, синий, шитый золотом плащ, шпага с эфесом в бриллиантах, подаренная коварной матушкой-императрицей.

— Начинай,— кивнул головой Орлов.

Иван Кабанов, старший конюший, перекрестился, махнул шапкой:

— Веди!..

От конюшни до церкви стояли конюхи в синих азямах, в бархатных шапках, отороченных рыжим лисьим мехом. Держали на недоуздках жеребцов. Некоторых и вдвоем — на развязках. Маток с жеребятами загодя не выводили: весна, взбунтуются жеребцы, так и вчетвером не удержишь!

Первым старший конюх Степан подвел на чумбуре синего крученого шелка Сметанку в легком недоуздке, украшенном бирюзой.

Был он для арабской породы высоким: два аршина, два с половиной вершка. Серая масть, что седина у людей: чем старее, тем белее. Но Сметанка от рождения был серебристо-белым. Нежная шерстка, грива, расчесанная волосок к волоску, красиво отделявшийся хвост блестели живым, переливающимся серебром. Весь он был как налитой ртутью: извивался, нетерпеливо переступал точеными, мягко пружинившими ногами, едва касаясь земли маленькими копытами железного цвета и крепости. Поравнявшись с хозяином, повинуясь легкому, незаметному толчку опытного конюха, поднял маленькую голову с щучьим профилем, с огромными карими глазами, заржал негромко, согнул лебединую шею — будто поклонился.

Орлов залюбовался лошадью, точно впервые увидел, замер от восхищения. Конюх Степан стоял строго, как каменный, опустив глаза, чтобы не видели в них гордости. Шапка на нем была не лисья, а соболиная, азям английского сукна, пояс с золотой ниткой — все пожалованное хозяином за благополучную доставку Сметанки из Греции.

Поп Лука позабыл про кропильницу, смотрел одобрительно: ничего не скажешь, хорош конь, аки с иконы Георгия Победоносца!

Огромный, заросший буйной бородой дьякон, державший чашу с водой, чуть было не пролил ее, засмотревшись. Сам был из лошадников. За редкий голос определили в духовное звание: послали московскому митрополиту перстень с бриллиантом величиной с орех, и тот мигом, без святейшего синода, рукоположил конюха в дьяконы. Молчали, любовались Сметанкой близкие Орлова, стоявшие у церкви мужики в чистых белых рубахах, бабы в высоких киках. Из-за туч светило солнце. Поблескивал в его лучах атласистый, светло-серый камень портала церкви. Хороводы кокошников смотрели с высокого шатра на великолепное животное, красивейшее из покорившихся человеку.

И вдруг Сметанка потянулся к чаше со святой водой... Дьякон поспешно отступил.

— Дай ему напиться,— строго сказал Орлов.

— Ваше сиятельство,— робко запротестовал священник.— Святый сосуд... Сие грех будет...

— Ничего. Прикажи принести другую чашу, а эту, коли почитаешь оскверненной, отдай на конюшню. Возьми ее себе, Иван Никифоров, вместо ведра...

Сметанка с явным удовольствием, неторопливо пил прохладную воду. Умильно смотрел на него Орлов: губы у арабчика бархатные, мордочка узенькая — не из чаши, а из саксонской кофейной чашечки смог бы напиться!

—  Служи ему одному краткий молебен,— приказал Орлов. И священник послушно затянул высоким тенорком:

— Святый, славный, великомученик, победоносец и чудотворец Георгий...

— Помилуй нас!..— раскатисто подхватил дьякон.

На площадке звонницы вновь ударили в колокол. Любил Орлов вывезенный из Ростова Великого красивый, трудный для звонарей Егорьевский перезвон, когда два здоровенных мужика с трудом удерживали шестипудовый язык, чтобы ударял он каждый раз только в один край большого колокола, а остальные, били в это время «впересечку».

Отслужил поп. Окропил Сметанку святой водой. Поставили его, как генерала, принимающего парад, перед папертью. Повели других жеребцов: гнедого Алибея, подаренного сирийским пашой, серого Шаха, остальных арабчиков, вывезенных из Турции, английских скакунов, присланных из Лондона русским послом Воронцовым, редкостного аргамака бухарского — золотой масти, темно-гнедых кабардинцев — без единой отметины.

Следом показались из ворот конюшен и кобылицы. Степенно, неторопливо шли они, сопровождаемые крохотными жеребятами на слабых еще, подгибавшихся, нескладных ногах.

Брызгал священник кропилом. Вздрагивали,  поеживались жеребята, тревожно косили на них глазом пугливые кобылы. Плыл над Москвой-рекой колокольный звон. А конюхи все вели и вели лошадей. Много их было в Острове. И уже тесно становилось. Переводил Орлов ближе к лету конский завод в Воронежскую губернию, в село Хреновое, близ реки Битюг. На десятки верст там нетронутая ковыльная степь, где еще дикие тарпаны водятся. Теплее, солнечнее. Легче будет зимовать нежным арабчикам. А то Кабанов уже докладывал: по ночам Сметанка перхает. Вот и сейчас он что-то вздрагивает, головой крутит. Ветерок, что ли, беспокоит? — солнце-то за тучи зашло. Не застудить бы! Погладил спину, шею жеребца — так и есть — охолодал! Сдернул с плеч адмиральский плащ, накинул, как попону:

— Веди его, Степан, на конюшню. Да не берегом — там ветрено, а прямо через парк. Садовникам скажи — я велел. Кончай, батюшка. Остальных по денникам окропишь. Береги Сметанку, Иван Никифоров, головой ответишь, если что!..

Кабанов молча поклонился. И хоть понимал, что сказано так, для порядку, но с того дня начал ежедневно письменно докладывать в Москву: здоров Сметанка, веселый, перхать перестал, овес выедает до зернышка.

Приставлен к нему был все тот же Степан, мужик зверовидный, но кроткий и добрый, под стать своему воспитаннику. В конюхи слабых не берут, и в Острове они были один к одному— кирасирских статей.

Хозяин любил с ними на поясах побороться, силенкой похвастаться. Не гнушался простого народа. Но предупреждал:

— Держись на совесть. Поддашься, горячих всыплю. Меня свалишь — получи червонец.

Мужики, понятно, старались. Но куда там! — самых дюжих швырял Орлов, как котят.

На Степане осекся граф. Долго они топтались, словно матерые медведи. Сопели. У конюха рубаха холщовая в проймах лопнула... Знал он, что легко может шмякнуть о землю Алексея Григорьевича, да побоялся: запорет! — такое уже бывало. Умерился Орлов, отпихнул Степана, скрипнул зубами:

— Здоров ты, нечистая сила!..

Однако червонец дал. Поклонился Степан в пояс и пошел рубаху зашивать на конюшню, где проводил все дни, да и ночи тоже: спал в деннике Сметанки на соломе. Сходит в субботу в баню, в воскресенье — к обедне и опять на конюшню. Там в аммуничнике висела его парадная одежда: синий азям, шапка, пояс. А другого какого имущества не было. Не было и семьи: хозяин запрещал конюхам жениться: «дабы пребывали они в непринужденной любви к лошадям». Слов нет, привязывались люди к животным. Лошадь ведь не корова, не баран, в ней душа почти человечья, только это понимать надо. И все же часто хмурым ходил Степан. А заводилась копейка, заламывал шапку:

— Печалиться — хвост размочалится!

Украдкой шел в соседнее село, в кабак.

Графский червонец полгода пропивал — по воскресеньям. А Сметанка пьяных не любил, от запаха водочного перегара шарахался, недовольно фыркал, смотрел так, что Степан смущался, мял шапку в руках, уходил спать в другой денник. Знал это Кабанов, но помалкивал. Жалел, да и ценил Степана.

Среди лошадей, как и среди людей, есть и умные и глупые, злые и добрые. Всех понимал, ко всем ровно относился Степан, даже на заведомых злыдней не сердился.

— Может, ей самой тошно, что такой уродилась?

Не любил только тупых лошадей. Что такое «тупая», объяснить затруднялся. Вот, к примеру, Алибей. Каждый скажет — тупой. Это и Орлов очень скоро понял. Однажды на выводке долго смотрел на него. Красавец, ничего не скажешь. И рост, и стати, и масть — всем вышел. Но было в нем что-то такое...

— Тупой? — вполголоса спросил Алексей Григорьевич.

— Тупой, ваш сиясь,— совсем уже шепотом ответил Кабанов.

Махнул рукой хозяин, повернулся, ушел огорченный. И вскоре подарил Алибея заезжему англичанину-коневоду.

Зато Сметанка поражал даже привычного Степана понятливостью, приветливостью, почти человечьей деликатностью. Добротой светились его глаза. Казалось, понимали это и другие жеребцы, всегда недоверчивые и недобрые друг к другу. Проводят его мимо — ни один зло не покосится, ушей не прижмет.

— Чисто белый ангел среди наших чертей! — говаривал Кабанов.— Ребята, выведите-ка его...

Запрягали Сметанку в легкие дрожки. Кабанов брал вожжи. Степан седлал серого араба Шаха. Выезжали на призовую дорожку, что шла вдоль берега Москвы-реки. Скакал поддужный сначала коротким немецким галопом, затем прибавлял ходу, переходил в намет, но не мог сбить Сметанку с рыси. Все шире становился его шаг и наконец начинал он лететь рысью: от толчка до толчка крепких маленьких копыт пролетать по воздуху, не касаясь земли!

Дивились и знающие люди. А мужики островские шапки снимали, когда проносился мимо них сказочной птицей диковинный жеребец.

Пять жеребят получил Орлов от Сметанки: темно-серых Фалькерзама, Бовку, Любимца и вороную впроседь кобылешку. Все, кроме, пожалуй, Фалькерзама, грубоватые, головастые,— в маток. Лишь пятый, последыш, названный Полканом, обещал повторить отца: голова маленькая, сухая, глаза крупные. Известно, порода у лошадей прежде всего в голове видна. И рубашка у стригунка отцовская: серебристо-белая. Только крупнее будет: вон ноги какие длинные да узловатые,

Очень понравился Полкан Орлову. Похлопал ласково по крупу датскую кобылу Буланую:

— Спасибо, что постаралась!

Вздохнул было печально, но тут же упрямо мотнул подбородком — привычка была такая у Алексея Григорьевича. Приказал прибавить Буланой два гарнца овса и давать его дробленым.

Вырос Полкан крупным, как ожидали, красивым, ласковым жеребцом, но по всем статям, кроме роста, уступал отцу. Зато во внуке Сметанки, от Полкана и голландской матки, увидел наконец Орлов то, чего так упорно добивался!

Был знаменитый Барс-первый, темно-серой масти, с годами посветлевшей. Мощью, крепким костяком, широкой, резвой рысью пошел по материнской линии, а выносливость, легкость в движениях, тонкие, как струны, но прочные ноги с хорошо отбитыми сухожилиями, маленькую изящную голову, длинную гибкую шею унаследовал от деда-араба. За довольно долгую для лошади жизнь он дал конному заводу Орлова до девятисот жеребят. Лучшими среди его первого поколения признавались: Любезный, Лебедь, Атласный, Мужик-первый, он же Холстомер, воспетый Львом Толстым. Тридцать лет понадобилось Орлову на создание известных теперь всему миру орловских рысаков, восемь различных пород лошадей он для этого использовал. Но в каждом орловце кровь Сметанки, и все они, если приглядеться, сохраняют сходство с далекими предками-арабами¹². Портрет их пращура, написанный крепостным художником, сохранился, но сам он недолго пробыл в Острове: всего год с небольшим.

Вывел его однажды конюх на водопой, а рядом оказались кобылы. Начал горячий арабчик вырываться, вставать на дыбы. Степан был не в духе: накануне крепко выпил, а опохмелиться не на что... Сердито рванул он за чумбур:

— У-у-у-у, сластена чертова!..

¹ Орел сказал царю: «Царь, посторонись, мне здесь лечь надо, а ты мешаешь». (Здесь и далее примечания автора.)

² Алексей Орлов «спьяну, ненароком» убил находившегося под домашним арестом Петра Третьего.

³ Три старших брата Орловы участвовали в Семилетней войне.

⁴ Только в конце XIX века стали говорить и писать «конный», а не «конский» завод.

⁵ В армию принимали лошадей высотой в холке (дугообразное возвышение в верхней части туловища между шеей и спиной) не менее 2 аршин (1 аршин— 71,12 сантиметра; в аршине—16 вершков; I вершок — 4,45 сантиметра) .

В 1724 году требования снизились до 1 аршина 15 вершков. В 1738 году указали: «При нужде брать и без двух вершков», то есть в 1 аршин 14 вершков (134 сантиметра). На современных конных заводах — это рост десятимесячных жеребят.

⁶ Австрийского императора Иосифа II требовалось отвезти из Петербурга в Москву за 36 часов. Лихой ямщик сказал Екатерине II: «Берусь, матушка, доставить немецкого короля в 36 часов, но не отвечаю, будет ли цела в нем душа».

⁷ Разумеется, с учетом 2 аршин, а при пересчете на метрическую систему— до 170 сантиметров высоты в холке.

⁸ У А. Г. Орлова в конском заводе в селе Хреновом был конь с хвостом 7 аршин!

⁹ В Сметанке удивлял необычно длинный корпус. После его смерти в скелете обнаружили 19 пар ребер (обычно у лошади 18 пар).

¹⁰ Первоначально назвали Сметанным, а затем просто Сметанкой. Так же назвали его единственную дочь. Позднее эта кличка никогда больше не пов­торялась.

¹¹ От французского «odeur» — запах.

¹² «Орловский рысак —это арабская лошадь, на которую смотрят через увеличительное стекло» — такое определение орловской породе дал известный в прошлом любитель и знаток лошадей В. И. Шишкин.