Печатается по: БОЛЬШОЙ ПРИЗ. Составитель С.В. Светана.

Ф.Ф. Кудрявцев

В ЦИРКЕ ЧИНИЗЕЛЛИ

...Лошади знают, что такое дружба.

Они понимают, что такое разлука...

Р. Казакова

Шотландец Гарри Гроу был учеником великого Филлиса¹ и выступал на манежах самых знаменитых цирков. После смерти учителя именно ему, Гроу, была присуждена в Барселоне золотая медаль лучшего наездника Европы.

В конце двадцатых годов он приехал на гастроли в Ленинград. Над главным входом старого цирка Чинизелли загорелся огромный пестрый транспарант «Мери и Гарри Гроу - высшая школа верховой езды».

Супруги Гроу привезли двух лошадей: изящную соловую кобылу Долли - липицианской² породы и прекрасного по экстерьеру, но туповатого в езде рыжего тракена³ Ноти-Боя⁴, строптивым нравом оправдывавшего свою кличку.

Мери Гроу «работала Шахерезаду». Оркестр играл «На персидском базаре». Пронзительно пели зурны, бубны выбивали бе­шеную дробь, и под грохот литавр, прыгая через барьер, закрытый пестрым ковром, стремительно вылетал на манеж огненно-рыжий конь под темно-зеленым чепраком, обшитым серебряным галуном, с бахромой и кистями, свисавшими ниже стремян. Седло и уздечка - в бирюзе, под подбородком - крашеный хной конский хвост!

Мери - смуглой француженке с острова Мартиники - очень подходил восточный костюм: белый тюрбан с огромным «бриллиантом», яркий полосатый халат, красные шаровары, зеленые сафьяновые сапожки.

На вид ей казалось лет тридцать. Кто же станет интересоваться точным возрастом женщины, если совсем недавно, в Чикаго, восторженные газетчики оценивали ее улыбку и зубы в «сто тысяч долларов»?

Она была третьей, а возможно, даже четвертой женой Гарри. Полтора года назад на афишах о ней писали: «Дженни Буль-форд - эквилибр на проволоке».

Ездить высшую школу - специальность трудная. Работа, только работа - ежедневная, без выходных, без праздников. Наездник не имеет права и болеть. Отдых лишь во время переездов из цирка в цирк, да еще летом недели две - три, когда лошадей «пускают на траву». Редкая женщина сможет долго выдерживать такой режим. Наверное, поэтому Гарри и менял жен чаще, чем лошадей.

С Долли он выступал уже пятнадцатый год. На высшую школу берут лошадей вполне оформившихся - не моложе четырех лет. К тому же липицианская порода - «позднеспелая». Года два занимает выездка. Правда, Джеймс Филлис делал это за полгода, но это был Филлис! Сколько же лет Долли?

Об этом Гарри никогда не говорил, как, впрочем, и о своем возрасте, отшучивался:

- Месье...- пардон, товаричи,- у женщин нет возраста. А ведь моя Долли тоже женщина?

Смеялся, показывая прекрасные фарфоровые зубы, но слегка при этом причмокивая. Видимо, пора было менять вставную верхнюю челюсть. Гарри был мужчиной «неопределенного возраста», как многие артисты. Мне, двадцатитрехлетнему, он, конечно, казался дряхлым стариком. Морщинистый, усы и остатки волос, крашенные «под вороново крыло», высокий воротничок подпирал обвисшие, как у бульдога, щеки. Но на манеже, под гримом, во фраке и в белых лосинах, выглядел если и не молодым, то моложавым, по-юношески стройным.

Ноти-Боя Гроу выездил не хуже, чем Долли. Но Мери была еще неопытной наездницей и исполняла лишь несложные школьные репризы. Ее номер приходилось дополнять эффектными лансадами, «свечками», прыжками в обручи с зажженным бенгальским огнем. В заключение она соскакивала с седла, ловила на лету шамберьер, брошенный Гарри, а Ноти-Бой на задних ногах делал круг, прыгая через невысокие барьеры.

Выступления Мери проходили с успехом, но знатоки оставались равнодушными: в цирке театрализованное оформление всегда скрывает недостатки техники.

Зато Гарри ездил классическую высшую школу. Седловка простая: маленький красный чепрачок, красные бинты на передних ногах и красно-белый налобник. Может быть, только розетки оголовья были необычны - в виде небольших металлических бантиков.

Долли не нуждалась в пышном наряде. Она была красива: светло-желтая шерстка, серебряные грива и хвост, розоватые копыта. Липицианская порода сказывалась в поразительно грациозных движениях. Туловище у кобыл обычно несколько длиннее, чем у жеребцов, поэтому «в полном сборе», «в рассамбле», как говорят в цирке, - с подведенными под корпус задними ногами, небольшом росте, Долли выглядела пропорциональнее, изящнее, чем высокий, но коротковатый красавец Ноти-Бой.

На пассаже и пиаффе она так высоко и сильно сгибала ноги, что, казалось, на мгновение повисала в воздухе. Испанской рысью⁵ шла легко, весело.

Гроу ездил все, чему его научил, что до конца своих дней показывал его учитель, несравненный Джеймс Филлис. Серпантин сменялся осаживанием на пассаже, пиаффе-баллоте и балансе⁶ - галопом на трех ногах, галопом на месте, галопом назад! Многие из этих номеров высшей школы уже никто, кроме Гроу, не ездил - слишком они трудны для лошади, всегда можно ждать накладки - ошибки. Даже крепыш Ноти-Бой совершенно выдыхался после двух кругов галопа на трех ногах. Что же, Долли была такой безотказной, выносливой?

О, Гарри был старым, опытным наездником, расчетливо использовавшим все девятнадцать шагов диаметра цирковой арены. Трудные номера он показывал не у барьера, а пересекая манеж: короче дистанция, сберегаются силы лошади. И после каждой репризы делал небольшую остановку, кланялся, снимал цилиндр, показывая ровный пробор волосяной накладочки на облысевшем темени.

Они заканчивали контр-пируэтом и «комплиментом»: Долли опускалась на правое колено, вытягивая вперед левую ногу, низко кланялась. Он легко соскальзывал на арену, оркестр играл марш, и они уходили с манежа испанским шагом: Гарри «в кадансе»⁷ с лошадью, высоко поднимая ноги в блестящих ботфортах.

Гроу боялся, что старая кобыла не сможет встать с «большого поклона», если он останется сидеть в седле: ей двадцать лет - по человеческому счету под восемьдесят! Знал, как ослабела Долли за последние месяцы, как тяжело переносит она, выросшая в южной солнечной Австрии, морозную и сырую ленинградскую зиму, сколько флюида и скипидара «эмброкейшен» приходится втирать ей в плечи, суставы и сухожилия перед каждым выступлением!

Ее денник всегда был задернут занавеской. Но в Вене, где они гастролировали перед поездкой в Ленинград, бойкий репортер проскользнул за нее и увидел старую лошадь с провисшей спиной, с полусогнутыми передними ногами, пораженными козинцом. Она дремала перед кормушкой с невыеденным овсом. Нижняя губа ее отвисла, уши «развалились», как у коровы... Так вот почему на уздечке Гарри поставил странные розетки бантиком, - они прижимали уши!

Журналист с удивлением отметил, что и над глазами, как у всех старых лошадей, глубокие впадины - «пепельницы», на безжалостном цирковом жаргоне. А на манеже их не было видно! Значит, верно, что Гроу «омолаживает» свою лошадь перед выступлением, дает какой-то допинг!⁸

Репортер уже начал строчить - прекрасный материал для сенсационной заметки! Но Гарри отобрал у него блокнот, а взамен сунул в карман деньги. Спокойно их пересчитав и убедившись, что заплачено вполне прилично, газетчик извинился и раскланялся, пообещав молчать. Но не сдержал слова: вскоре остряки стали называть Долли «последней из Габсбургов»⁹.

В Ленинграде Гарри впервые начал сокращать утренние тренировки Долли. Приказал кормить ее давленым овсом. Перед выходом на манеж поил сахарным сиропом. Это был единственный «допинг», о котором сплетничали за спиной Гроу.

Тем больше сил отдавал он ленивому и упрямому Ноти-Бою. По утрам на репетиции Гарри непрерывно угрожающе щелкал шамберьером. Бил он метко, всегда по животу, доставая до паха. Вечером, во время номера Мери, стоял у выхода из конюшни, со сложенным бичом и тихонько посвистывал. Тракен зло косил глазом, знал, что за едва слышным свистом (у лошадей прекрасный слух) может последовать и хлесткий, больно жалящий удар...

Гарри дорожил своим великолепным шамберьером с ручкой красного дерева, с монограммами многих знаменитых наездников. После работы бережно вытирал бич платком, укладывал в длинный замшевый футляр с замком-дужкой, как у старинных кошельков. Никогда не оставлял в цирке. Мери несла его домой, как солдат ружье.

Как-то поздно вечером я увидел супругов Гроу, возвращавшихся домой. Он почти висел на руке жены - она была выше ростом. И у нее не было шамберьера. А говорят?.. Я невольно подумал, что в цирке слишком много говорят за кулисами!.. Сплетни!.. Выдумки!..

Я ошибался: в тот вечер произошло несчастье. Гарри случайно оставил бич на манеже, коверный клоун, пародируя «Шахерезаду», схватил его и, делая сальто, нечаянно сломал - как раз там, где красовалась золотая монограмма «Джеймс Филлис».

Гарри побледнел, закрыл глаза рукой, ушел в свою уборную. Через десять минут объявили:

- Номер знаменитого наездника Гарри Гроу отменяется из-за болезни исполнителя!

Гарри заперся, даже жене не разрешил войти. Расстроенный клоун через дверь извинялся, говорил, что достанет такой же шамберьер, а после представления перероет всю арену, найдет отскочившую монограмму. Действительно, едва разошлась публика, клоун и униформисты принялись ее искать. Нашли - согнутую и смятую копытами. Принесли ее Гарри. Он отворил дверь, поблагодарил. Лицо его было уже без грима-очень старое и очень печальное. Его начали утешать. Он покачал головой:

- Нет, это моя жизнь сломана.

Бережно уложил обломки в футляр. Не сказав больше ни слова, ни с кем не попрощавшись, ушел домой. На другой день впервые не пришел на тренировку. Мери ездила своего тракена одна. Старый клоун, в молодости работавший с лошадьми, щелкал шамберьером. Но Ноти-Бой сразу же разобрался, что это не хозяин, не тот бич. Клоун стегал по крупу, по ногам, а конь только хвостом отмахивался, как от оводов. Вечером капризничал, не слушался. На второй день номер был почти сорван строптивым рыжим. На третий день на репетиции стало ясно: без хозяина Мери Гроу придется снять из программы.

А Гарри уже не вставал с постели. Друзья-циркачи навещали его, твердили, что нельзя падать духом, что он поправится, снова выйдет на манеж. Ведь в цирк каждый день звонят десятки людей, спрашивают, почему не выступает Гарри Гроу?

Он улыбался, благодарно кивал головой, но отмалчивался. Лишь однажды, когда ему прочли в «Красной газете» статью Евгения Кузнецова, где говорилось, что Гарри Гроу, может быть, единственный в наше время наездник классической высшей школы, больной тихо сказал:

- Я старался ездить, как учил мистер Филлис.

Умер он спокойно, во сне. Дежурный конюх рассказывал, что Долли в ту ночь тревожно ходила по деннику.

- Смерть хозяина учуяла.

День похорон совпал с понедельником, представления не было. Панихиду отслужили на манеже. Гарри был англиканского вероисповедания, но такого священника в Ленинграде не нашлось. Аббат отпел его по католическому обряду. Гроб поставили на катафалк, запряженный тремя парами вороных коней под черными сетками. За гробом вели Долли в траурной попоне. Следом - длинная вереница извозчиков с артистами и рабочими Цирка: Гарри все любили. Долли провожала хозяина и друга несколько кварталов. Потом ее вернули на конюшню: до Смоленского кладбища далеко, старая лошадь могла не дойти.

Провожали Гарри и ленинградские конноспортсмены. В те годы в Ленинграде насчитывалось больше десятка военных школ и почти в каждой, даже в пехотной, инженерной и топографической, были лошади, наездники, преподаватели верховой езды. На конных соревнованиях высшую школу показывали и любители-дилетанты, и те, кому это по службе положено, а среди них - даже ученики Джеймса Филлиса. Некоторые впоследствии, уйдя с военной службы, работали в цирке, например Cepreй Андреевич Кузилин, давний мой приятель.

Он позвонил мне и сказал, что нужно помочь вдове Гроу.

- Понимаешь, у нее положение очень трудное. Тракен от рук отбился, а для Долли она слишком тяжела. Давай порепетируем этого Ноти-Боя?

- Ну, допустим, мы с ним справимся, утром его вышколим, а что она станет делать вечером? Конь тупой, злобный.

- А мы его будем провожать с конюшни на манеж и обратно с шамберьерами. Закапризничает - пригрозим, а после выдерем...

- Тогда лучше авансом.

- Значит, согласен? Добро!

Миссис Мери Гроу (Марья Ивановна, как ее называли у нас) в жизни, без грима, оказалась значительно старше - так под сорок. Пышный костюм Шахерезады скрывал уже довольно расплывшуюся фигуру (перед выступлением камеристка затягивала ее в корсет без всякой жалости!). Мы поделили работу: я ездил тракена, Сергей действовал шамберьером. Он был старше, опытнее, а у меня просто шенкеля крепче.

Вывели на манеж Ноти-Боя (Ногтебоя, как переименовали его наши конюха). Я обратил внимание, что брюхо у него затянуто до предела. Позднее конюхи признались, что тянули вдвоем: один - сидя верхом, второй - стоя на земле. Лошадь с перетянутым животом злится и норовит сразу же скинуть всадника. Затянуть подпругу, подавая коня новичку, например молодому офицеру, - старая кавалерийская «шуточка». В цирке к тому же и безопасная: падать мягко!

Взяв поводья, я быстро отпустил обе пряжки на три или четыре дырки, и Ноти-Бой облегченно, глубоко вздохнул. У нас сразу же установились с ним дружеские отношения. Конюха были явно разочарованы. Но каким же бестолково-упрямым оказался рыжий немец-тракен с английским именем! К концу первой репетиции мы с ним оба были в мыле, задний край подпруги превратился в бахрому, а на боках коня остались многочисленные кровоподтеки от моих шпор.

Зато через три дня номер Мери Гроу снова включили в программу. Правда, шпоры ей подточили «звездочкой», беспощадно коловшей при первом намеке на непослушание. Вечером мы с Сергеем, наряженные в восточные костюмы, стояли с шамберьером в руке на противоположных концах арены. Ноти-Бой, видимо, уже запомнил, что хлестали его мы если и не так метко, как Гроу, то «щекотливее» - на конце бича прикрепили кусочки металлической щетки-корда. И об этой немаловажной для коня детали напоминали ему каждый раз, когда он пробегал мимо. Напоминали тихим свистом, как это делал Гарри.

Не следует думать, что мы с Кузилиным были какими-то мучителями. Лошади, как люди, - все разные. С одной достаточно поговорить - они понимают куда больше, чем мы предполагаем. С Долли, наверное, никогда не требовалось прибегать к наказаниям. С таким же, как Ноти-Бой, иначе нельзя.

А Долли? Она стояла забытая. Правда, миссис Гроу оставила ее на конюшне. Но тренировать перестали - зачем? Уже никогда не выйдет на арену лошадь-пенсионерка! И старая артистка тосковала, не могла примириться с концом своей карьеры: трудно забыть полтора десятка лет на манеже. По утрам, видя, как седлают Ноти-Боя, волновалась, ждала, не позовут ли и ее? Еще хуже было вечером: от музыки, шума, аплодисментов, доносившихся из манежа, буквально металась по деннику!

Я как-то сказал миссис Гроу, что лучше отправить ее на покой, куда-нибудь в деревню. Пусть пасется на траве, отдыхает. Мери помрачнела и сухо ответила, что это сложно и дорого. Я пожалел о своей бестактности: конечно, одной, без Гарри, ей едва ли удастся работать наездницей. Вернуться к эквилибру на проволоке? Сомнительно: и годы и фигура - не те...

Через неделю после похорон Гарри, как всегда рано утром, я вошел через служебный вход. Справа и слева из денников потянулись ко мне лошади (в цирке гастролировала еще и труппа дрессировщика Никитина). Каждую нужно было угостить кусочком хлеба или сахара. Радостно зафыркал Ноти-Бой - для него у меня в кармане лежала большая морковка, разрезанная длинными дольками (кружочками нарезать нельзя, лошадь может подавиться), вторая – для Долли. Но она стояла, уткнувшись опущенной головой в угол, не обращая на меня никакого внимания.