Иные книги складываются, как прокладывается шоссе - прямиком от пункта "завязка" к пункту "развязка". Иные - как тропы: тоже от начальной к конечной точке, но с прихотливыми поворотами, возвращениями и отклонениями.
     Нет нужды спорить, что лучше. Книга - организм живой, она сама порой ломает все - в том числе и композиционные - авторские планы. Наша с Леной совместная работа продолжалась немало лет, и порой, когда финал вроде бы уже брезжил, жизнь говорила: "Нет, рано, многое еще впереди".
     Скажем, было когда-то задумано закончить тем моментом, когда нынешний конь Петушковой, рыжий тракен Хевсур, впервые будет стартовать в группе взрослых - в Среднем и Большом призах. Эти призы с их усложненной, по сравнению с Малым, программой вкупе именуются "большими ездами". Слово "езда" по правилам русской грамматики множественного числа не имеет, но в конном, как и в иных видах спорта, свой арго. Он звучит не всегда привычно, зато, как говорится, по правде. Однако прошли первые "большие езды", вторые, третьи, конь мужал, становился мастеровитее, а книга все не отпускала нас от себя. И тогда мы решили, что рассказать о самом первом экзамене нашего рыжего друга надо не в финале, а в середине. Пусть, подумали мы, на страницах окажутся рядом события разных лет. Разве не так обстоит дело и вообще с воспоминаниями? Да и потом - не пора ли предоставить читателю возможность увидеть мир конных состязаний не только изнутри - глазами Петушковой, но и извне?
     Итак, место действия - Москва, олимпийский конный комплекс Битца, время действия - июль 1982 года.
     Кроме Лены, кроме нашего знакомца Угрюмова и упоминавшегося уже Анатолия Антикяна, берейтора Петушковой - тренера Хевсура (этот высокий черноусый красавец - мастер спорта, сам выступал когда-то в выездке на одном из многочисленных братьев Ихора, но больших побед не добился), действует тут также грум (конюх) Вера Макарова, суровая девушка, добровольно и фанатично посвятившая себя конному спорту, а также многие иные лица.
     День первый. Средний приз № 2.
     - О! - сказал Угрюмов. - А где же борода? Он выехал на разминочное поле на своем тракено-текинце Енисее редкой масти - соловой (светло-золотистой с белой гривой и хвостом). Сидел небрежненько, бочком, еще без фрака, выглядя не элегантным кавалеристом, а мужичонкой, возвратившимся из ночного, и смотрел на меня с веселым любопытством.
     Я не стал бы вводить вас в столь частную и маловажную подробность, как утрата мною бороды, не будь этот факт сопровождаем многозначительной деталью, о чем - ниже.
     - Интересный у меня возникает вопрос, - сказал Угрюмов, склоняясь с седла. - Лежачего не бьют, так ведь? А выходит, бьют.
     - Ты о чем, Петрович? - спросил я.
     - После объясню.
     Постепенно дальнее поле, где начиналась разминка - ближнее к манежу принадлежало тем, кому вот-вот стартовать, - заполнялось всадниками и всадницами. Всадницы были как одна в паричках "а ля Петушкова", начесанных на уши, в цилиндрах чуть-чуть на лоб. Пассажировали, пиаффировали, крутили вольты, прибавляли и сокращали рысь и галоп, вкось пересекали желтую песчаную площадку, репетируя принимание. Тренеры со скамеечки покрикивали: "Левый повод держи-держи! Четче галоп, четче!"
     За острым серым козырьком роскошной, каких в мире больше нет, трибуны конного стадиона, там, за огромной бронзовой скульптурной группой "Русская тройка", за расставившими ножищи опорами линии электропередачи и по струнке стоящими жилыми башнями, лениво кралась туча. Флаги трепало на нервном ветру, вчера в программе "Время" обещали дождь. Кто-то из тренеров сказал, что завтра по-старому Самсон-сеногной, бабки говорили, коль в этот день польет, шесть недель будет лить. От этих слов пахнуло сельским, стародавним, атавистически волнующим, как волнует на конюшне запах сена и навоза.
     Предшествуемая Антикяном и Верой, со стороны конюшен показалась Лена на Хевсуре - в полной амуниции, в грациозно-гордой своей посадке, опустив очи долу. До старта час, а она в полном сборе. В этом и характер, и жизнь вся - в полном сборе, держа себя в руках, не давая расслабиться...
     - Привет, - сказала она, видя меня и не видя, решительно не замечая никаких изменений в моей внешности.
     - Не оценила, - сказал, смеясь, Угрюмов. - Ах, какая ветреная женщина!
     Но я увидел, что Лена вообще не та, какой я привык ее наблюдать. Ее сосредоточенность едва ли не чрезмерна, едва ли не прострация. Тут я заметил еще, что Антикян, сев на скамейку, неотчетливыми, раздерганными движениями ищет по карманам явно забытые спички и тотчас о них забывает, хотя сигарета давно торчит под усами. Заметил, как Вера трет и комкает в ладонях тряпку для обтирки лошади. И вспомнил, что, когда вчера вечером спросил у Лены по телефону, как Хевсур, она грустно ответила: "Неважно".
     Антикян следил за Леной, шепча в усы:
     - Так, так, хорошо, хорошо, - точно заговаривал, приманивал удачу. - Ай, плохо, ай... 
     Я спросил:
     - Он что у вас, давно врать стал?
     - Недавно врать стал, - сказал Антикян.
     - А где? 
     - В менке ног стал
     Лена приблизилась на короткой рыси.
     - На мундштучок его побольше, - сказал Антикян, - построже на мундштучок.
     - Он все время задом поддать хочет, - пожаловалась она, - подыграть.
     Вдоль правого заборчика Хевсур взял в галоп.
     - Как вон в тот угол заедет, так врет, - сказал Антикян.
     - Он просто нервничает здесь, - сказал Вера.
     - Слушай, что ему нервничать, никто не нервничает, один он нервничает, - сказал Антикян и сунул новую сигарету в рот не тем концом.
     Началась работа над менкой. Казалось, крепко ведомый Леной, конь поймал уже ритм, мерно вздымались его копыта. "Так, так, так", - кивал Антикян, но Хевсур внезапно взбрыкивал лоснящимся на солнце крупом, и берейтор страдальчески морщился.
     Вскочил, побежал на песок, стал осматривать подпругу, потник.
     - Может, послабей седловку?
     - Да седловка тут ни при чем, - сказала Лена.
     - А почему он прыгает? Что ему мешает?
     - Ничего ему не мешает, он валяет дурака. 
     Лена, сжав добела губы, снова принялась за менку. По соседству в березовой битцевской роще ударила кукушка. Ее деревянный альт пришелся точно в такт движениям лошади - в один темп. Но Хевсур вновь скозлил, вновь скривился Антикян, а кукушка все куковала, и я подумал, не отмеряет ли она Лене долгие, такие же тяжкие спортивные дни.
     А Лена куковала другое - бесконечные попытки заставить рыжего упрямца проделать летящие пассы непослушными своими копытищами.
     - Вот, вот, - кричал Антикян, - сейчас хорошо было!
     - Да, хорошо... Сидишь как на пороховой бочке, - Лена повела в нашу сторону прекрасными, долгими, тяжеловекими, такими полными отчаяния глазами.
     - Обе запутались, и лошадь и она, - прошептал Антикян. 
     Бедная "пороховая бочка"! Другие-то рядом с ним и впрямь походят на кургузые бочонки, но строчат себе, как ни в чем не бывало, короткими ножками. А он так скульптурно величествен, так симфонически льются одна в другую его совершенные мышцы под сеточкой вен, похожей на дельту Волги на карте. "Он чем хорош? - скажет потом Угрюмов. - Он заполняет собой манеж". А всадница миниатюрна, вроде бы не по коню, но в этом особый колорит, неповторимость сочетания.
     Позже я скажу об этом Лене, и она вскинет на меня доверчивый взгляд: "Правда? Это хорошо, если так, а то я въезжаю в манеж и пугаюсь - вокруг одни Петушковы. Хорошо, если мы от всех отличаемся, если ты, конечно, прав". 
     Но бедный Хевсур! (Кто я такой, чтобы звать его Большуней, как Лена, или Хачиком, как Толя?). "Давай, ну, давай", - звучит тихий накаленный Ленин взрыд, и на лице коня - не могу, хоть убейте, назвать мордой это благородно-удлиненное, трепетно чуткое - растерянность, непонимание и горестная жажда понять, чего от него хотят и почему он не может.
     Скрипнув лакированными голенищами, подошел отъездивший свою езду Угрюмов.
     - Как ты? - спросил я.
     - Как сказать? Сейчас мне одна женщина помогает работать с лошадью. Она услышала - баллы мои объявили, прибежала и плачет. А мне пришла в голову такая мысль. Такая, значит, теория. (Виктор Петрович, как сказано выше, любитель потеоретизироватъ). Надо вылежать. Устанут же когда-нибудь бить лежачего.
     Угрюмов всегда выражается странновато. В данном случае, как я понимаю, он имеет в виду, что они с Петушковой, выдающиеся мастера, севшие на новых лошадей, в глазах иных выглядят уже бесперспективными (это в спорте бывает - вдруг: "Всем пора на смену"), и судьи несколько придерживают оценки, поощряя - порой несправедливо - тех, кто моложе и, по мнению судей, перспективнее.
     - Я на нее, - сказал Угрюмов, кивая в сторону Лены, - удивляюсь, как она, женщина, все это выдержала. Один конь, другой, одно несчастье, другое... Я за нее волнуюсь, не какое место займет, а сможет ли она встать. Ей, знаешь, хотели предложить передать мне Хевсура. Мне лошадь нравится, честно. Но если бы она мне в этом отношении хоть словечко сказала, я бы перестал ее уважать.
     - Не сказала? - спросил я.
     - Спрашиваешь, - сказал Угрюмов. - Слышь, Толя, - обратился он к Антикяну, - очень уж старается она на разминке. Лошадь молодая, что ее греть и греть, не старик же. Хотя, с другой стороны... Я помню, на первенстве Европы - еще с Абаканом - она мучилась, мучилась, не идет менка, хоть ты убей. А поехала и сделала. Она, понимаешь, за свои ошибки сама должна отвечать. А если мы ошибемся в разминке, и ей навредим... Хевсур ты Хевсур, голова у тебя большая, да много сразу в нее вбивают, переварить никак не можешь.
     Лена проехала, мимо, глядя на часы. Антикян тотчас взглянул на свои. До старта оставалось десять минут.
     - Вот ведь дрянь, просто я не знаю, ну, негодяй, - не сердито, а грустно проговорила Лена.
     - Ребята, - предложил Угрюмов, - давайте ее остановим.
     - Она не остановится, - сказал Антикян.
     - А мы тихонько. Мы хитренько. Ляля, пора сапоги мыть, давай, мы тебе помоем.
     - Не хочу! - отрезала она.
     - Ляля, коню зубы надо протереть!
     - Не надо! Отстань, Витя, я злая.
     - Сейчас она как вас пошлет, - сказала Угрюмову Вера.
     - А что, я пойду.
     - Бриджи будете мочить? - спросил Лену Антикян.
     - Не буду!
     - А перчатки?
     - Не буду!
     Из радиоузла прозвучало: "На старт вызывается заслуженный мастер спорта Петушкова на Хевсуре - общество "Урожай".
     Антикян торопливо сунул коню два куска быстрорастворимого рафинада.
     Петушкова подъехала ко входу в манеж. Ассистентка судьи задрала Хевсуру верхнюю губу, проверяя, не слишком ли строги удила. Лена улыбнулась Угрюмову - чуть-чуть и словно издалека. Виктор побежал на трибуну, я за ним. Резкий звонок - сигнал о готовности. Конь от испуга встал на дыбы.
     - Это ничего, - шепнул Угрюмов, сжав мне плечо, - Это даже отлично. У него напряжение спало, и ей время, чтобы взять его в руки и настроиться.
     Езда была не лучшая. Угрюмов хмыкал, гмыкал, покряхтывал.
     - Эх, черт, оступился, по-моему. Видишь, хроманул? А вообще, мне все-таки нравится, как она едет. Я даже боюсь, что мне это нравится. Знаешь в чем сейчас ее беда? Она не хочет халтурить, хочет показать класс, а он для класса еще не созрел. Но может, знаешь, это ее преимущество, что она не хочет халтурить. Видишь, как, старается обозначить все аллюры: уж сокращенный так сокращенный, средний так средний, прибавленный так прибавленный. Может, это ее в жизни перед всеми преимущество, что халтуры она не признает, может, потому она и поднимается... Вот... Менку показывает: пять, шесть, восемь, молодец, десять - ну, сколько можно? Нет, она мне разорвет все-таки сердце... А если бы она мне коня предложила, этот бы поступок все в ней для меня перечеркнул.
     ...У конюшен грумы вываживают усталых лошадей. Кто это в поводу у Веры? Маленькая жалкая клячка с опущенной шеей и вислыми ушами, с глазами, в которых вековое покорство, напахавшееся это существо - наш гордец и красавец, которого хоть в гвардию, в кавалергардский полк? "Нет, - сказал Угрюмов, - по статям в кавалергарды можно, да масть не та, там на гнедых ходили, рыжие - это кирасирские". И похлопал по шее, и вытер о бриджи мокрую ладонь.
     Конюшня. В самом конце, в тупике Вера пытается завести Хевсура в душ. Он уперся передними, и ни с места. У всех у нас свои недостатки, у него - что боится воды, даже от лужи иногда шарахается, видя в ней бездонность неба.
     - Иди, ну, иди, дурила здоровый, - сердится Вера.
     - Хач, надо мыться, маленький, - говорит Антикян. - Ай, стыдно не мыться.
     Конь ни с места, только фыркает.
     - Надо задом попробовать, - сказал дока Угрюмов.- А ну разворачивай.
     Припал плечом к конской груди, поднатужился - без толку. Яростно лает, возмущается зрелищем такого непослушания суровый приконюшенный пес Рыжик, аж осел на мохнатые ножки и весь оскалился.
     - А ну, - Угрюмов взял метлу, принялся легонько поколачивать ручкой по передним бабкам. Попятился, втиснулся, наконец, в кабинку Хевсур.
     Лена завершала туалет в кладовке с сеном. Все у нее не ладилось: в баллоне почти не осталось лака, а уличный ветер мог растрепать, взъерошить прическу. И зеркало куда-то подевалось. Горели Ленины щеки.
     - Вот тут я, Ляля, говорил, - сказал Угрюмов, - твоя, беда, что ты не умеешь халтурить.
     - Витя, - сказала Лена, поправляя пальцем ресницы, - извини, я отвлеклась. Повтори, пожалуйста.
     - Ты не умеешь показывать средненькую езду, а иногда, Ляля, надо схалтурить.
     - Прости, Витя, я сейчас что-то тупая. В чем состоит твоя мысль?
     - В том, - сказал Угрюмов, обращаясь ко мне, - что это для нее характерный момент. Она просто понятия не имеет, что такое халтура.
     - Почему я на него злилась, - сказала Лена, - он на каждом переходе нос вырывал.
     - Да он захромал у тебя, - сказал Угрюмов.
     - Правда? - удивилась Лена, - А я думала, подыграть хотел. Надо же, как я к нему несправедлива оказалась.
     - Большой приз лучше поедем. Вот вы увидите, - сказал Антикян.
     - Блажен, кто верует, - невесело усмехнулась Лена.
     - Толя, - сказал Угрюмов, - возьми завтра мое седло.
     Серый "жигуленок" Петушковой бежит по Москве в направлении Ленинских гор. Единственная из участников чемпионата страны, моя героиня не взяла освобождения на работе и сейчас торопится в свою лабораторию. Я подчеркиваю этот факт не для того, чтобы возвысить ее над остальными: освобождение на время соревнований необходимо и естественно. Лена этим правом пользуется не всегда, что, впрочем, ее частное дело. Но иные говорят: "Видите, она безразлична к спорту, отъездила, а там хоть трава не расти". Иные: "Она плохая спортсменка, нервы не выдерживают на соперников смотреть". Истину надо искать в другом: просто Лена битый месяц занята обсчетом своих теоретических кривых, сложно от этого оторваться.
     - Ну как ты? - спросил я.
     - Злюсь, - сказала она и надолго замолчала. Она плыла в потоке машин ровно, без рывков и толчков, безошибочно попадая в тот ряд, где можно двигаться быстрей, и обходила таксистов так, что они не гоношились - принимали ее как равную в свою профессиональную, мужскую шоферскую среду.
     - Не понимаю, что с лошадью - сказала она. - Какая-то неадекватность реакций. Полная непредсказуемость. Все ведь хорошо шло, и вдруг - заскок. Без малейшего видимого повода. Понимаешь, почему я злюсь? Я всегда умела показать больше, чем на данный момент может лошадь и чем от нее ждут окружающие. Аргумент (это ее предпоследний конь, неудачный, она с ним недолго работала. - С. Т.) мог просто выпрыгнуть из манежа, и то я доводила езду до конца. А Хевсур явно способный, все это знают, вот почему я злюсь. И пока не знаю, как быть завтра на тренировке. С одной стороны, он утомлен, и я его должна поберечь. С другой - пока он все правильно не сделает, тренировку прекращать нельзя, окончание работы, служит для лошади наградой, а награда должна следовать за исполнением, и получается замкнутый круг. Не понимаю, что с ним.
     - И ведь сам не скажет, - сказал я.
     И ведь не скажет, бессловесное создание. Впрочем, разве и тот, кто наделен даром речи, всегда в состоянии объяснить, даже самому себе, чем вызван неожиданный странный ступор в миг наивысшей готовности?