Утром второго дня пошла посмотреть езду Кизимова. Он выглядел хорошо, но без обычного блеска. Наш Григорий Терентьевич Анастасьев записывал баллы в книжечку, с которой никогда не расставался, однако подсчетов делать не решался.

     Два дня назад, при выступлении в Среднем призе, который тоже разыгрывался как командный, Терентьич поколдовал в своей "бухгалтерии" и вдруг в восторге закричал: "Ура, мы вторые!" И кинулся обнимать спортсменов ГДР, поздравляя их с победой. Увы, Терентьич неправильно сложил суммы баллов. Он впал тогда в полное отчаяние и больше не решался опережать события.

     Оценок Кизимова я не дождалась, командных - тоже: надо было торопиться в отель. И когда в холле ко мне подбежал хозяин, стал трясти за руки, твердя: "Гратулире, гратулире, радио - цвай пункте, руссише маншафт - вельтмайстер", я подумала, что неправильно его поняла, - неужели мы чемпионы мира? В этот момент за мной приехала машина, которую я ждала.

     Годом раньше в Москву приезжал профессор Бено Хесс, директор Дортмундского научно-исследовательского института имени Макса Планка, занимавшегося проблемами биохимии и молекулярной биологии. Он посещал нашу кафедру, и я была в числе сотрудников, показывавших ему столицу. Обаятельный сорокатрехлетний профессор весело смеялся, когда я, стремясь выпроводить его из такси, где он норовил расплатиться, брякнула: "Плиз, гоу аут!" ("Пожалуйста, выйдите вон!"). Видимо, профессор Хесс в своей ушанке, приобретенной на случай русских морозов выглядел вполне "по-нашему", поскольку однажды в гардеробе ресторана его отозвал в сторону один посетитель и начал что-то шепотом по-русски выспрашивать. Профессор беспомощно пожимал плечами. Оказывается, тот поспорил с приятелем: правда ли, что за одним столиком с Хессом сидит Петушкова?

     Конечно, конный спорт не футбол, не хоккей, не фигурное катание, да и снимки мои настолько далеки от оригинала, что подобные случаи, к счастью, крайне редки.

     Так или иначе, профессор узнал, что я спортсменка, и я сказала ему, что, возможно, буду на чемпионате в Аахене. Он не забыл об этом, и в один прекрасный момент в номере отеля "Хенхен" ("Петушок") раздался звонок из Дортмунда. Профессор приглашал меня осмотреть институт.

     Мы договорились, что за мной заедут утром, отвезут в Дортмунд, до которого было 180 километров, и в тот же день - точно к трем часам - доставят обратно.

     Осмотр института представлял для меня узкоспециальный интерес, я не стану вдаваться в подробности, тем более что все время волновалась, как бы не опоздать, чувствовала себя стесненной и скованной. Профессор был гостеприимен, и его радушие естественно, относилось не столько ко мне лично, сколько к советским ученым, которые так тепло встречали Хесса в Москве.

     По возвращении в Аахен я попросила сразу отвезти меня на "турнир-плац". В конюшне никого не было. Я поднялась на чердак, где жили наши коноводы, и увидела Терентьича. Сидя на голых деревянных парах, он самозабвенно что-то подсчитывал.

     - Неужели правда, что мы первые?

     - Правда, правда, - нарочито ворчливо отвечал он, - не приставай.

     - Кто попал на переездку, кто на каком месте?

     - Говорю тебе, отстань от меня.

     Он отмахнулся, а потом с торжествующим видом протянул мне список участников переездки. Среди восьмерых были все трое наших. А я - поразительно! - по-прежнему стояла второй. Я даже огорчилась: обидно ведь завтра опуститься на одно или несколько мест ниже, лучше уж с самого начала быть пятой или шестой. А в том, что я не могу быть выше, я не сомневалась.

     Терентьич искренно возмутился:

     - Это безобразие - так не верить в свои силы!

     Но мой пессимизм объяснялся не этим. Дело обстояло сложнее. Линзенгофф лидировала с большим отрывом, а такой мастер, как Кизимов, отставал от меня всего на пять баллов. Я находилась, таким образом, между Сциллой и Харибдой и считала, что вряд ли удержусь на своей позиции. Тем более что в конном спорте люди выступают очень много лет, быстрой смены лидеров не бывает, преимущество получают "титулованные особы", к которым судьи благосклоннее. Линзенгофф была чемпионкой Европы, Кизимов - олимпийский чемпион, я же в Мехико заняла шестое место, и мне казалось, что это потолок.

     Наконец, третий источник моего тогдашнего скептицизма по отношению к себе - возраст. Мне было двадцать девять, а самому молодому из известных до сих пор чемпионов, Филатову, в год его победы - тридцать четыре. Линзенгофф - больше сорока...

     Я могла надеяться после переездки не опуститься намного ниже и, объективно, как мне казалось, расценивая свои шансы, считала четвертое место большим успехом.

     Ровно в четыре команды появились на конкурном поле для награждения.

     Мы ехали впереди.

     Это был огромный успех, утверждающий советскую высшую школу верховой езды, я бы сказала, в двух ее принципах - спортивном и социальном.

     Выездка - своего рода классика. Овеяны дыханием старины воспоминания седовласых знатоков о принципах строгой и грациозной венской школы. До недавнего времени общепризнанны были французская и немецкая. Первую из них характеризует легкий, мягкий, непринужденный стиль (даже, по мнению некоторых специалистов, излишне свободный для лошади). Немецкая - это строгость, полное подчинение всаднику со стороны мощных, массивных лошадей (у этой манеры есть свои сторонники).

     И вот наши успехи, в первую очередь командные - в Аахене и позже в Мюнхене, на Олимпиаде, - заставили говорить о рождении советской школы, впитавшей в себя лучшее из мирового конного спорта.

     Осмелюсь утверждать, что нашей школе, в ее высших образцах, свойственно одно из ценнейших качеств - полное сотрудничество человека и животного. В свое время в журнале "Плезир Эквестер" принципы сотрудничества характеризовались так: "Спокойные, мягкие требования приводят к мягкому подчинению, которое предполагает покорность, прогрессивную как для тела, так и для души. При достижении такой тесной связи всадник преуспевает в том, что лошадь воспринимает его легкие прикосновения, знаки и мозговые волны."

     Если же говорить о социальной стороне вопроса, может быть более важной в спорте, то нельзя не учесть, насколько дорог в странах Запада наш вид спорта. Он приблизительно сродни парусному: талантливый и хорошо выезженный конь стоит не дешевле хорошей яхты. Несколько лет назад американский мультимиллионер Хаммер приобрез в СССР арабского жеребца Песняра за миллион долларов. Крайне дорого и содержание такого животного. Не случайно выездкой там занимаются очень богатые люди, не случайно и президент Международной федерации - принц Филипп, супруг королевы Великобритании Елизаветы.

     И когда мы рассказываем, что нам занятия конным спортом практически ничего не стоят, когда говорим, что прокат лошадей для желающих ездить верхом обходится в рубль за час - это производит впечатление.

     ... Итак, мы ехали первыми, нам рукоплескали зрители и в нашем лице - стране, которую мы представляли.

     Надо сказать, что в Аахене публика объективна и хорошо воспитана. Она умеет отдавать должное внимание чемпионам и никогда не освистывает побежденных.

     Меня злит, когда я слышу порой даже от добрых знакомых: "Что же ты так плохо выступила? Бронза - это мало. Неужели не могла первое место занять?" Они говорят искренним тоном, но им не приходит в голову спрашивать у научного работника, почему тот не академик, у продавца - почему он не директор магазина, у солдата - почему он не генерал.

     Жаль, что не очень многие понимают, как тяжело в спорте высшего уровня дается и пятое, и шестое место...

     И вот решающий старт. Я была относительно спокойна, вероятно потому, что не рассчитывала победить, и это спокойствие передалось Пеплу. Он не сделал ни одной ошибки. Казалось, он великолепно понимал ответственность момента. Шел мелкий дождь, но казалось, что даже если бы разверзлись хляби небесные, это бы не смутило Пепла.

     "Он ни разу не терял собранности, он переходил из одного движения в другое без малейшего колебания - так плавно и легко, а его аллюры были так естественны, что, кажется, с ним никогда не работали: управление было совершенно незаметно", - писали потом в бельгийском журнале "Бюллетэн офисьель де ля ФРБСЕ". "Со времен Ваттеля на Рампарте и Лесажа на Тэне я не видел искусства выездки, исполняемого с такой чистотой", - писал корреспондент французского журнала "Эперон". "Русская комбинация Пепел-Петушкова была единственной, которая создавала впечатление гармонии, и, следовательно, легкости" - эти слова принадлежат американскому судье и обозревателю доктору Ван Шайку.

     И вот я поклонилась судьям, выехала из манежа, усталая, промокшая до нитки, отправилась на конюшню. Время текло неторопливо, моросил дождь, небо было серое, без просветов, в денниках лошади мерно хрупали овсом.

     Приблизительно через час я увидела, как к конюшне бежит по лужам наш конкурист Виктор Матвеев. Бежит и кричит:

     - Елена! Ты чемпион!

     Сперва я даже не отреагировала, - решила, что он неудачно шутит. Но взглянула в его лицо, и сердце забилось учащенно.

     Через несколько мгновений прибежал мокрый Терентьич, обнял меня, оторвал от пола, стал кружить по конюшне, приговаривая: "Деточка моя, поздравляю". Потом появились все наши, за ними толпа зрителей.

     Я убежала на чердак.

     Пеплу деваться было некуда. Вокруг его денника люди стояли часами, закармливали сахаром, от которого он, сладкоежка, не отказывался. Художница из Голландии рисовала его портрет углем на большом листе картона, и он, изогнув шею, косил в ее сторону агатовым глазом.

     ... Потом звучал гимн.

     Пусть это никогда не повторится. Пусть я никогда больше не буду так счастлива. Но этот миг мой, его нельзя отнять.

     В такой момент словно какое-то озарение нисходит на тебя, и кажется, что в его ослепительном свете ты вдруг постигаешь некий высший смысл, величайшую мудрость жизни. Ты живешь в ином, ускоренном в сотни раз ритме, упиваешься каждой крохой нового бытия и по-особому ярко чувствуешь свою жизнь на этом свете.

     Ни одна жертва не кажется чрезмерной для того, чтобы испытать такое счастье.