Печатается по: БОЛЬШОЙ ПРИЗ. Составитель С.В. Светана.

Ф.Ф. Кудрявцев

ЛОШАДЬ «МАСТИ ПРОРОКА МАГОМЕТА»

Право юности - быть неблагоразумным.

Анатоль Франс

- В сражении при Винтеркуре Пажоля, придавленного убитой лошадью, взяли в плен. Мундир и рейтузы у него были шикарные: пуговицы и гусарские бранденбуры - витые шнурки на доломане - позолоченные. Все наполеоновские кавалерийские генералы подражали Мюрату - я о нем уже рассказывал. Все щеголяли шитьем на мундирах, отделкой из меха куницы или соболя...

- Соболя только у нас в Сибири водятся.

- Верно. Но вся Европа всегда русские меха покупала... Так вот, схватили Пажоля австрийцы и мигом раздели до белья...

- Тоже, значит, были барахольщиками?

- Конечно. Посуди сам: у него, наверное, и сапоги были лакированной кожи, а шпоры, поди, золотые...

- Золото - оно мягкое, на шпоры не годится.

- Ну, серебряные, позолоченные... А тут французская атака! Налетели гусары, конные егеря, смяли австрийскую пешку, отбили своего генерала - но в одних подштанниках! Построил он бригаду и говорит: «Что же, мне так и оставаться без штанов?» И повел конников в четвертую атаку. Прошили они три линии неприятельской пехоты, обратно вернулись, кто уцелел, но обмундирования Пажоля так и не нашли.

Пришлось ему надеть мундир и штаны австрийского пленного офицера. С тех пор во французской армии появились новые слова к сигналу горниста. У них, как и у нас, на каждый сигнал имеются слова казенные и свои, солдатские, - с крепким словцом.

- У нас не обязательно ядреные. Когда ввели новый сигнал полевого галопа - я в тот год служил под Варшавой, в лейб-гусарском Гродненском полку, - слова придумали вполне благородные: «Сколько я раз говорил дураку, крепче держись за луку».

- Правильно, Охрименко. А у французов так: «Пой-дем, найдем, шта-а-а-ны генера-а-а-ла!..»

Спешенный эскадрон конармейцев лежал в цепи среди скирд на жнитве перед польским местечком. В соседней лощинке пофыркивали и вздыхали лошади. Дремали коноводы, привязав чумбуры к руке. Августовская ночь была теплая, темная. Командир эскадрона Гудковский, политрук Сережа Вячин, ординарцы Охрименко и Могутов сидели в придорожной канаве, курили в кулак, слушали комвзвода Кудашева, рассказывавшего о наполеоновском генерале Пажоле. Комвзвода здорово знал военную историю. Может, и в самом деле прочел все девятнадцать то­мов Военной энциклопедии издания Сытина, да, наверное, и многое другое, хотя лет ему было всего шестнадцать. От него узнали про Ганнибала, про Александра Македонского. Хвалили удар русской конницы засадного полка на Куликовом поле, еще больше - атаку кавалергардов при Аустерлице: погибли, но своих выручили! Рыцаря Айвенго не одобряли: много бабами занимался. Юлий Цезарь совсем не нравился: отроду пехота!..

Вячин старательно записывал в тетрадочку имена кавалерийских начальников: кто, когда жил и другое. Говорил задумчиво: «Мне теперь трехклассного образования мало. Кончится война - стану учиться на агронома или там на бухгалтера. И всенепременно прочту тую энциклопедию Сытина».

Послышался мягкий топот копыт по стерне, окрик часового.

- Олеко Дундич, - вглядываясь в темноту, сказал старый гусар Охрименко. - Я его кобылу завсегда в темноте узнаю: слышь, как она притоптывает? Ровно танцует.

- Татары наши, - отозвался вислоусый казак Могутов, - толкуют про кобылу Дундича, что в Коране сказано, будто ихний пророк Магомет имел под седлом точь такую матку: рыжую с чулком на задней левой и со звездочкой. И кто сидит на кобыле такой масти, с тем никогда ничего не бывает. Такую им пропаганду мулла разводил.

- Суеверие, - сплюнул Вячин. - У этого Магомета была еще и зеленая лошадь. Отсюда, верно, и поговорка: «Врет, как зеленая лошадь».

- Зеленая не бывает, а голубых - сколько угодно: темно-серые, когда они молодые - до пяти лет, - часто выглядят голубоватыми, - пояснил Кудашев. - Ты, Могутов, спроси у татарина, как у них называется голубой цвет. Кок. А зеленый? Тоже кок. В этом все дело.

Подъехал Олеко Дундич. Легко соскользнул с седла, не по-нашему, перекидывая вытянутую правую ногу через шею лошади. Отдал поводья ординарцу. Сказал негромко:

- Здорово, второй эскадрон. О чем идет разговор? - Присел на край канавы.

- Да вот Кудашев про генерала Пажоля рассказывал. Лихой был кавалерист.

- Пажоль? Такого не знаю. У Наполеона? Помню Мюрата, Монбрення, Басьера, Коленкура, Понятовского, Жерара, Груши. Ну-ка рассказывай.

- Я сначала повторю, откуда он взялся, хорошо? Звали его Клод Пьер Пажоль, родился в Безансоне в семье провинциального адвоката и тоже готовился стать юристом. Ему было шестнадцать лет, когда вспыхнула революция 1789 года. Он пошел добровольцем в Национальную гвардию. Через три года стал офицером, имел три ранения и считался одним из храбрейших кавалеристов революционной французской армии. Вряд ли он сожалел, что не сделался юристом, не годился для этой хитроумной профессии. Ведь это про него Наполеон как-то сказал: «Чем глупее человек, тем лучше понимают его лошади».

- А ты не боишься, что тебя за такие слова казаки побьют? - засмеялся Дундич.

- Так ведь Наполеон это говорил из зависти - сам плохо верхом ездил. Коротконогий он, шлюза настоящего не имел, на одном балансе в седле держался... Так вот, как-то понадобился отчаянно храбрый офицер для очень ответственного поручения. Часть французских войск была отрезана и находилась в опасном положении. Между дивизией генерала Ожеро и остальными втиснулись австрийцы, неожиданно занявшие несколько маленьких городков. Наполеон решил послать к Ожеро офицера с ложным приказом в расчете, что австрийцы его схватят, прочтут, начнут соответственно поступать. Офицер этот должен был попытаться прорваться прямо через расположение австрийцев. Чтобы они поверили ложному приказу, необходимо было, чтоб офицер отбивался до конца, не стал бы сдаваться в плен. Наполеон спросил начальника штаба Бертье, не знает ли он подходящего кавалериста? Тот сразу же назвал Пажоля. Его немедленно вызвали, Наполеон посмотрел на молодого гусара, задал несколько вопросов одобрительно хмыкнул, запечатал пакет, вручил, сказал коротко и твердо:

- Доставьте генералу Ожеро. Умрите, но чтобы в руки австрийцам этот конверт не попал.

Пажоль ускакал. Он ехал прямо на австрийские аванпосты, привязав к сабле белый платок. Два рослых гренадера скрестили ружья, останавливая французского парламентера. Он подъехал, выхватил пистолет - убил одного солдата, вышиб ударом сабли ружье из рук другого и помчался дальше. Ему стреляли вслед, но он уже въезжал в городок, занятый австрийцами. На улицах толпились солдаты в белых мундирах, виднелись коновязи венгерской кавалерии, артиллерии, обозы. Всадник в ярком доломане французского гусара произвел было переполох, но несколькими выстрелами сбили с его головы кивер, убили лошадь, казалось, безумец погиб. Но он неожиданно бросился к австрийскому драгуну, стащил его с седла, сам вскочил на коня, помчался дальше. Убили под ним и эту лошадь. Отбиваясь саблей, Пажоль добыл третью, выбрался из городка. Через два часа, несколько раз легко раненный, но счастливый, он вручил конверт генералу Ожеро. Тот прочел, удивился, но стал выполнять приказ Наполеона, запутав и так уже сложное, тяжелое положение французских войск. Только невероятное счастье, сопутствовавшее молодому корсиканцу, спасло его от разгрома.

Наполеон был вне себя от ярости. Когда Пажоль вернулся - гордый, ожидающий награды, - Бонапарт приказал его расстрелять. Генералы умоляли пощадить Пажоля: ведь о его подвиге говорит вся армия.

- Расстрелять каналью! - твердил Наполеон. - Он должен был позволить себя убить! Он должен был думать, что делает!

- Нельзя требовать от гусара, чтобы он еще и думал, - серьезно сказал генерал Ланн - сам вчерашний гусар.

Наполеон расхохотался и простил Пажоля, с этого дня начавшего быстро подниматься по служебной лестнице. Серьезных поручений ему не давали, думать не заставляли. Но он был всегда там, где требовалось повести конницу в безрассудную, немыслимую, безумную атаку, сделать почти невозможное. Он дрался в десятках сражений - при Аустерлице, под Ваграмом и Смоленском, при Ватерлоо. Под ним было убито множество лошадей и сам он много раз был ранен: в последний раз на Бородинском поле у редута Раевского ему сломали три ребра, ничего, вылечился. После падения Наполеона перебивался кое-как на половинной пенсии. В 1830 году, после июльской революции, король Луи-Филипп вернул ему генеральское звание, назначил губернатором и начальником гарнизона Парижа. Пажоль командовал траурной церемонией перенесения праха Наполеона с острова Святой Елены в мавзолей парижского Дома инвалидов...

С поля донесся крик совы. Повторился. Дундич встал, приложил ладони ко рту, крикнул три раза - очень похоже на унылый вопль болотного луня.

- Мои ребята возвращаются, - сказал Дундич - я из сторожевого охранения посылал пощупать, как у поляков караульную службу несут.

Окрик. Невнятный ответ. Шуршание соломы. Частое дыхание подбегающего, запыхавшегося человека.

- Товарищ Дундич? Докладываю: сняли два секрета, уничтожили полевой караул. Одного поляка связали, но чуточку ранили в ногу. Сюда его принести или сами подъедете?

- Сняли без шума?

- Один вякнул, но мы его тут же...

- Добро. Слушай, Кудашев, говорят, ты по-польски понимаешь?

- Плоховато.

- Гудковский, отпусти комвзвода со мной.

- Езжайте.

Раненому пленному поляку в сторожевом охранении перевязывали ногу. Кудашев спросил по-польски его имя и звание. Поляк неожиданно ответил по-французски:

- На каком языке вы меня спрашиваете?

- На польском, - растерянно ответил, тоже по-французски, Кудашев.

- Это очень плохой польский язык, спрашивайте лучше по-французски - и вам и мне легче.

Фронт перед Первой Конной армией держала 13-я пехотная дивизия генерала Галлера. В ней было много бывших солдат французской армии, поляков-эмигрантов, работавших на угольных копях северо-востока Франции. Многие там и родились, французский язык часто знали лучше польского.

Оказалось, что кроме полевого караула и двух секретов, снятых казаками, дальше до самого местечка - никого.

- Вот вправо и влево от дороги, - показывал рукой пленный, - тоже полевые караулы с ручными пулеметами. А по этой дороге теперь хоть на вашей тройке поезжай. На улицах бивуаком стоят уланы - два полка, на станции - батальон пехоты, на площади, в доме с башенкой, - штаб. Вы меня не расстреляете? Я вам все рассказал. Я - рабочий...

- Посадите его на лошадь и отвезите в штаб дивизии. Кудашев, поедем посмотрим, как там поляки устроились.

Звезды уже стали исчезать - скоро рассвет. Кони беззвучно ступали по мягкой обочине дороги. Шли самые тихие часы ночи, когда в конюшнях ненадолго ложатся лошади и засыпают на постах часовые.

Одного из них они увидели прислонившимся к большому придорожному кресту, на котором горела лампадка в фонарике с цветными стеклами, освещая медное распятие, бумажные цветы и шлем на склоненной голове солдата. Он так и не проснулся: рухнул к подножию креста.

Дундич поднял его винтовку, передал ее Кудашеву, вытер шашку концом бурки. Они прислушались. Ни звука. Только где-то лениво залаяла собака, но вскоре замолчала. Два ряда низких белых домиков с палисадниками, с редкими деревьями вдоль тротуаров становились все виднее, отчетливее. Улица казалась пустой.

- Может быть, врал поляк, что здесь целая бригада? - шепнул Дундич, наклоняясь к Кудашеву. - Поедем посмотрим. Кони вынесут, если что...

Кудашев молча кивнул головой. Они отцепили с пояса гранаты, сунули за пазуху, чтобы были под рукой. Поехали шагом, прижимаясь к деревьям. Лошади насторожили уши, ступали осторожно, чуяли опасность.

Кони у них были хорошие. У Кудашева - рослый резвый буланый дончак, взятый в бою на Северном Кавказе. Англо-донская кобыла Дундича была действительно «масти лошади пророка Магомета»: золотисто-рыжая с белым чулком на левой задней ноге и со звездочкой во лбу. «Велик Аллах! Сохранит он жизнь каждому, у кого будет такая лошадь». Утешительное для кавалериста пророчество! Только кличка у лошади была не подходящая для восточных сказок - Леди. Так было написано на седле ее прежнего хозяина, деникинского офицера, а менять кличку - последнее дело: сгинет и лошадь и всадник! Казаки в это твердо верили. Да и не только казаки...

Пленный полуфранцуз-полуполяк сказал правду. В конце улицы они увидели коновязи, повозки. Можно было возвращаться, но лимонки и «бутылочки»¹ за пазухой так манили взорвать ночную тишину, так просили повода волновавшиеся не менее всадников лошади, что Дундич не выдержал. Обернулся к Кудашеву и увидел, что тот уже снимает кольцо с гранаты.

Они проскакали вдоль рядов лошадей, составленных в козлы винтовок, спящих на повозках солдат. Кто-то их окликнул, выстрелил в воздух, в ответ полетела граната. Вторая - в заметавшихся уланов. Выскочили на площадь, увидели дом с башенкой и выбегавших из него солдат с винтовками. Две лимонки заставили их с воплем броситься обратно. Лошади шарахнулись от близкого разрыва, но последняя «бутылочка» все же метко влетела в окно штаба, откуда высунулся кто-то в белоснежной рубашке и подтяжках.

- Влево! - крикнул Дундич.

Они пронеслись по узкому переулку, выехали на широкую улицу и чуть не налетели на скакавших навстречу десятка два польских улан. Дундич наклонился набок, круто поворачивая лошадь. Кудашев испуганно подумал: не прыгнет кобыла, побоится! Но Леди вытянула шею и легко перемахнула через канаву и палисадник с кустами акации. Следом - и Кудашев: его буланый Волчок брал и не такие барьеры. Ветви яблонь били по плечам, стряхивая обильную росу. Испуганно вскрикнула женщина, выскочившая на шум из беленого домика. Впереди слышался короткий, харкающий храп немного запаленной лошади Дундича. Перепрыгнув еще через несколько заборов и плетней, они огородами выбрались к той окраине, откуда въезжали в местечко. По ним стреляли, пули свистели совсем рядом. Справа, из-за домов, выскочила группа всадников, скакала наперерез. Но буланый нес таким бешеным карьером, обгоняя кобылу, так хорошо принимал посыл, слушал повода, что буйное веселье охватило Кудашева.

- Пажоль? - крикнул он Дундичу.

- Пажоль! - ответил Олеко.

Внезапно Волчок высоко вздернул голову, убавил ход, зашатался: пуля пробила ему шею.

- Бросай его! Хватайся за мое стремя!

- Нет! Я еще с ними за коня посчитаюсь!

Соскочил. Встал на одно колено. Со злостью куснул до крови руку, чтобы не дрожала. Нашел в прорези прицела ближайшую уланскую лошадь, выстрелил, увидел, как она покатилась вместе с солдатом. Прицелился было в другую, но как огнем обожгло спину: Дундич окрестил нагайкой.

- Тебе говорят - хватайся!

Рассыпавшиеся в стороны польские уланы вновь к ним приближались. Кудашев схватился за стремя. Лошадь шла широким галопом, и ему приходилось делать огромные скачки, почти лететь по воздуху. Дундич, поворачиваясь в седле, отстреливался из маузера. Но уже близки были цепи красных; заработал пулемет сторожевого охранения, и поляки прекратили погоню.

- Эх, какого коня загубили! - сердился встретивший Дундича комэск Гудковский.

- Ничего. Я ему свою кобылу отдам. Парень он у тебя лихой. Лошадь моя с небольшим  запальцем, я для нее тяжел. А он - легкий, под ним она еще послужит. Бери, комвзвода, вместе с седлом: твое-то полякам досталось. Дай мне, Гудковский, какого-нибудь заводного коня.

Неожиданное ночное нападение вызвало у белополяков замешательство, панику. Как часто бывает, два дерзких кавалериста показались чуть ли не сотней страшных «красных казаков». Долго в местечке не утихала беспорядочная стрельба, тревожно гудели на станции паровозы: галлеровцы поспешно уходили на запад.

Утром полки Первой Конной армии без боя входили в местечко под звуки новой боевой песни: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов...». Может быть, и в самом деле композитор использовал для нее мотив известного в те годы романса: «Белой акации гроздья душистые вновь аромата полны», лишь немного его аранжировав, но медные трубы гремели торжественно, солнце светило ярко, ветер шевелил тяжелые полотнища бархатных и шелковых знамен - с кистями, с бахромой, на позолоченных древках. Жители толпились на улицах. Тринадцатилетняя Лия Френкель - самая красивая девочка местечка - приветствовала красных конников букетом цветов. Это была ее общественная повинность: она подносила цветы и деникинцам, и петлюровцам, и полякам, и просто бандитам, не раз врывавшимся в местечко. Улыбаясь дрожащими губами, смотрела в узкие, свиные глазки-щелки какого-нибудь «отамана Бени» своими непередаваемо прекрасными ярко-синими глазами. Все же и он - человек, этот страшный «батько». Может быть, пожалеет? Не станет убивать?

Протянула Лия букет красных роз черноусому человеку в кожаной куртке. Лицо у него было не русское: плосковатое, глаза с косинкой. Хмурый «пан козак» - начдив Ока Городовиков - неожиданно улыбнулся, показав крупные, почти как у лошади, белые зубы, низко нагнулся с высокого вороного коня, легко поднял девочку и, поцеловав, бережно опустил на землю. Хор трубачей грянул «Интернационал». Жители радостно закричали: кто - ура, кто - виват!

...Вскоре, под городом Ровно, убили героя Олеко Дундича. Погиб он потому, что сам отказался от лошади «масти пророка Магомета», приносящей удачу и счастье. Так утверждали старые казаки.

¹Лимонка - ручная граната французского образца; «бутылочка» - русского образца.