Я плакала на рок-концерте.
Играла музыка, внизу в партере бесновалась толпа фанатов. Я спокойно сидела на балконе и смотрела через бинокль на сцену, как вдруг немолодой певец взял на гитаре пару тихих аккордов и запел на не понятном большинству зрителей языке.
Не помню, как я оказалась внизу; не помню, как передо мной безмолвно расступился танцевальный партер. Я поднялась на сцену и, подойдя к певцу, поникла головой на его плечо.
Прошу тебя, пой еще.
Мягким, осторожным движением тонкой руки он слегка отстранил меня и, внимательно глядя мне в лицо сквозь темные очки, спросил:
- Kto ty jesteś?
У него такой же, как и у меня, западный овал лица и широкий лоб. Говорят, у меня такое же, как у него, неподвижное, бесстрастное лицо.
У него глухой, металлический голос, из глубины которого слышится легкое дрожание – именно такой, каким проще произносить слова на этом языке.
Впервые за долгое – слишком долгое – время я слышу этот язык. После смерти деда мне не с кем стало говорить на нем.
Когда я слышу его, в моих жилах закипает кровь.
Жужжащий, шипящий, пшекающий. Так его называют те, в чьем сердце нет ни одного на нем слова, и это мне неприятно.
Этот язык прекрасен. На нем шепчут страницы старых журналов в тихой квартире, в окна которой заглядывает солнце, не похожее на московское. На этом языке чуть слышно говорят деревья над старым кладбищем, куда я непременно захожу, проезжая через Город ветхих дверей.
Я вижу его слова на могильных камнях, на маленьких чугунных крышках тротуаров. Их можно прочесть на бело-красных лентах траурных венков, на рассыпающихся от древности дверях подъездов, на которые никогда не падает солнечный свет.
Этот язык врос в мою душу. Я не помню, когда я начала его понимать, - я знала его всегда. Меня никогда не учили писать на нем, но что-то внутри меня помогает раскладывать слова на звуки – и записывать правильно. Он прячется в моем голосе, выдавая себя легким дзеканьем. Нередко посреди русской речи у меня вдруг вырывается одно-другое слово – на нем.
Такие слова – шелест и шепот – нужно произносить, когда молишься, и они сольются со стенами костёла и пойдут гулять замирающим эхом. Если, стоя под картиной, где Мадонна попирает змею, тихо-тихо произнести начало молитвы, станет слышно, как кто-то невидимый, отозвавшись тебе, договорит ее до конца.
Мой язык может быть и резким, твердым, каким и должен быть язык гордого народа – и тогда слова рубят, бьют и ставят стены. Твердые звуки ложатся, как идеально обработанные камни – попробуй разрушить такую преграду.
Слова не сотрешь ни с камней, ни со стен, даже если исцарапать, обезобразить надписи. Не зря в моем языке есть перечеркнутая буква, которую нужно читать. Хуже, когда слова стираются из сердца.
Мой муж не знает моего языка. Моя мать не хочет на нем говорить.
Он уходит. Исчезает с улиц Города ветхих дверей. Но перечеркнутые буквы остаются – в молитвеннике старушки, сидящей под городскими воротами, на сером могильном камне.
Вопрос – ответ. Вопрос и ответ, которые мы затвердили с детства. Вопрос и ответ, которые должны помочь тебе понять, кто ты и откуда. Так в полной тишине мы – певец и я – говорили на языке, на котором творят молитвы и заклинания.